15
Ее всю сотрясали сдерживаемые рыдания. Пока она могла, она
им сопротивлялась, но вдруг это становилось выше ее сил, слезы прорывались у
нее, и она обдавала ими щеки, платье, руки и гроб, к которому она прижималась.
Она ничего не говорила, не думала. Ряды мыслей, общности,
знания, достоверности привольно неслись, гнали через нее, как облака по небу и
как во время их прежних ночных разговоров. Вот это-то, бывало, и приносило
счастье и освобожденье. Неголовное, горячее, друг другу внушаемое знание.
Инстинктивное, непосредственное.
Таким знанием была полна она и сейчас, темным, неотчетливым
знанием о смерти, подготовленностью к ней, отсутствием растерянности перед ней.
Точно она уже двадцать раз жила на свете, без счета теряла Юрия Живаго и
накопила целый опыт сердца на этот счет, так что все, что она чувствовала и
делала у этого гроба, было впопад и кстати.
О какая это была любовь, вольная, небывалая, ни на что не
похожая! Они думали, как другие напевают.
Они любили друг друга не из неизбежности, не «опаленные
страстью», как это ложно изображают. Они любили друг друга потому, что так
хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их
любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым
на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и
встречались.
Ах вот это, это вот ведь, и было главным, что их роднило и
объединяло! Никогда, никогда, даже в минуты самого дарственного, беспамятного
счастья не покидало их самое высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкою
мира, чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к
красоте всего зрелища, ко всей вселенной.
Они дышали только этой совместностью. И потому превознесение
человека над остальной природой, модное нянчение с ним и человекопоклонство их
не привлекали. Начала ложной общественности, превращенной в политику, казались
им жалкой домодельщиной и оставались непонятны.
16
И вот она стала прощаться с ним простыми, обиходными словами
бодрого бесцеремонного разговора, разламывающего рамки реальности и не имеющего
смысла, как не имеют смысла хоры и монологи трагедий, и стихотворная речь, и
музыка и прочие условности, оправдываемые одною только условностью волнения.
Условностью данного случая, оправдывавшего натяжку ее легкой, непредвзятой
беседы, были ее слезы, в которых тонули, купались и плавали ее житейские
непраздничные слова.
Казалось, именно эти мокрые от слез слова сами слипались в ее
ласковый и быстрый лепет, как шелестит ветер шелковистой и влажной листвой,
спутанной теплым дождем.
– Вот и снова мы вместе, Юрочка. Как опять бог привел
свидеться. Какой ужас, подумай! О я не могу! И господи! Реву и реву! Подумай!
Вот опять что-то в нашем роде, из нашего арсенала. Твой уход, мой конец. Опять
что-то крупное, неотменимое. Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения,
прелесть обнажения, это пожалуйста, это мы понимали. А мелкие мировые дрязги
вроде перекройки земного шара – это извините, увольте, это не по нашей части.
Прощай, большой и родной мой, прощай, моя гордость, прощай,
моя быстрая глубокая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я
любила бросаться в твои холодные волны.
Помнишь, прощалась я с тобой тогда там, в снегах? Как ты
обманул меня! Разве я поехала бы без тебя? О, я знаю, я знаю, ты это сделал
через силу, ради моего воображаемого блага. И тогда все пошло прахом. Господи,
что я испила там, что вынесла! Но ведь ты ничего не знаешь. О, что я наделала,
Юра, что я наделала! Я такая преступница, ты понятия не имеешь! Но я не
виновата. Я тогда три месяца пролежала в больнице, из них один без сознания. С
тех пор не житье мне, Юра. Нет душе покоя от жалости и муки. Но ведь я не
говорю, не открываю главного. Назвать это я не могу, не в силах. Когда я дохожу
до этого места своей жизни, у меня шевелятся волосы на голове от ужаса. И даже,
знаешь, я не поручусь, что я вполне нормальна. Но видишь, я не пью, как многие,
не вступаю на этот путь, потому что пьяная женщина – это уже конец, это что-то
немыслимое, не правда ли?
И она что-то говорила еще и рыдала и мучилась. Вдруг она
удивленно подняла голову и огляделась. В комнате давно были люди,
озабоченность, движение. Она спустилась со скамейки и, шатаясь, отошла от
гроба, проведя ладонью по глазам и как бы отжимая недоплаканный остаток слез,
чтобы рукой стряхнуть их на пол.
К гробу подошли мужчины и подняли его на трех полотенцах.
Начался вынос.
17
Лариса Федоровна провела несколько дней в Камергерском.
Разбор бумаг, о котором была речь с Евграфом Андреевичем, был начат с ее
участием, но не доведен до конца. Состоялся и ее разговор с Евграфом
Андреевичем, о котором она его просила. Он узнал от нее что-то важное.
Однажды Лариса Федоровна ушла из дому и больше не
возвращалась. Видимо, ее арестовали в те дни на улице и она умерла или пропала
неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии
запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей
Севера.
Комментариев нет:
Отправить комментарий